Лабораторный корпус «А» в МГУ закрывается в десять вечера. В 21.45 по коридору устало бредет ста­руш­ка-вахтерша. Видя открытую дверь в лабораторию химических превращений полимеров, качает головой:

— Алексей, ты у меня самый хороший парень. Что ж ты опять засиделся? Каждый раз тебя выгонять приходится! Невесты-то, небось, заждались?

— Раиса Кузьминична, еще десять минут — и убегаю, — не поднимая головы от пробирок, отвечает Алексей Бобровский.

Провозившись с колбами еще полчаса, он наконец гасит свет в комнате, где над письменным столом висит диплом:

«Бобровскому Алексею Юрьевичу, старшему научному сотруднику МГУ имени М. В. Ломоносова, присуждена премия президента Российской Федерации в области наук и инноваций для молодых ученых за 2009 год за крупные научные достижения по созданию многофункциональных фотохромных жидкокристаллических полимеров для инновационных технологий».

Президент Российской Федерации. Москва, Кремль.

Печать, подпись.

 

Под ногами хрустит нестаявший снежок, в наушниках звучит «Весна священная» Стравинского — Бобровский шагает по аллеям университетского городка в сторону метро.

— Добрый вечер, — говорит он симпатичной девушке, окруженной попутчиками.

— Приве-е-ет! — радостно откликается та. — Как твои дела? — подается вперед.

— Нормально, — проходит мимо Бобровский, с улыбкой оценив растерянные взгляды парней.

С «невестами» у него сейчас перерыв.

— Некоторое время нужно отдохнуть, — поясняет он.

Стоя на эскалаторе, он достает из рюкзака стопку бумаги формата А4 — распечатанную на вечер научную статью — и засовывает ее обратно, поднимаясь на другом конце города.

Пятнадцать минут Бобровский петляет среди глухих заборов промзоны. У вывески «1-й авторемонтный завод» сворачивает на проходную. Охранники кивают знакомому. За углом одного из корпусов он спускается в подвал.

— Из общаги МГУ меня окончательно выперли в январе 2005-го. Вещи, как сейчас помню, на Татьянин день выносил — лиловый тазик и сумку с одеждой. Впрочем, к тому времени общага мне и не нужна была вовсе, разве что душ принимать удобнее было. С 2004-го я здесь обитаю.

Щелкает железный засов. Тесный коридор освещен желтой шишкой заводского фонаря, под потолком змеятся трубы. Воздух сотрясается от барабанной дроби, тяжелого баса и скрежета электрогитар — за толстой дверью, сделанной из куска дивана, репетируют что-то панкообразное. Бобровский меняет кроссовки на тапки и сворачивает в комнату направо.

Шесть квадратных метров, в одном углу свалены в кучу гитарные чехлы, в другом — потертый малый барабан, несколько стульев без спинок, компьютер на узком столике, стеллажи с проводами, микрофонами, штативами и свернутым в рулон матрасом на самом верху.

Напротив входа под плакатом Sex Pistols фотография: Бобровский, стриженый и в кос­тюме, а рядом с ним Дмитрий Медведев. Президент добродушен и весел, Алексей задумчив.

— Снимок больше для заводского арендного отдела висит: когда они приходят брать плату, картинка бывает очень в тему, — смеется Бобровский.

— Алексей, а где же ты спишь?

— Вот здесь, на полу. А что?

 

Алексей Бобровский родился в 1974 году в Ельце и учился в обычной школе.

— В третьем классе я твердо решил стать ученым, правда кем именно — еще не знал. Сначала думал — астрономом. Родители даже телескоп купили, отечественный «Алькор». Да я и сейчас люблю посмотреть на небо… Но классе в шестом я переключился на химию. Моя мама работала в лаборатории завода, я натаскал оттуда пробирок, реактивов. В итоге оборудовал домашнюю лабораторию гораздо круче школьной. Потом стал побеждать на областных олимпиадах.

В старших классах Алексея освободили от посещения увлекшего его предмета «за неподобающее умничанье на уроках». Допус­кали лишь к сдаче контрольных и экзаменов. А в освободившееся время Алексей штудировал университетские учебники, экспериментируя в домашних условиях. Сомнений, где продолжить обучение, не было: в 1991 году он поступил на химфак МГУ. И тут пришло разочарование.

— Вначале показалось: вот, я пришел в лабораторию — и сразу у меня начнется большая наука. Но все оказалось непросто. Сплошные неудачи в синтезе, монотонная работа…

Спасала музыка. К концу первого курса он считал себя законченным меломаном, пребывая в наушниках большую часть дня и ночи. Зрело желание перейти из слушателей в исполнители.

— На гитаре играют все подряд, да и научиться хорошо играть сложно. А вот на барабанах мало кто играет и научиться легко. Так мне тогда казалось. И я начал стучать. Сперва по стулу и другим звучащим предметам. Вскоре в моей комнате в общаге появилась советская ударная установка «Эпоими». Такая маленькая, зелененькая, предназначенная, кажется, для детей. Потом, правда, выяснилось, что куплена она была студентами-химиками, которых потом посадили за изготовление наркотиков…

Молодежные рок-группы в начале 90-х вырастали как грибы после дождя. Научившийся кое-как держать ритм Бобровский был нарасхват. Он умудрялся играть в шести коллективах одновременно: "«Последняя пивная отрыжка», «Солнце», Mojo Working, «Бадуин» («То ли от „бодун“, то ли от „бедуин“ — я не знаю, хотя больше склоняюсь к первому варианту»), «Мортифлейд» и еще с кем-то, не помню". Спектр стилей растянулся от регги до хард-рока.

— Большинство групп, в которых пришлось барабанить, распадалось с той же скоростью, с какой появлялось на свет, — из-за идеологических разногласий, из-за нехватки энтузиазма, из-за тупого раздолбайства. Но все равно было весело. Иногда по вечерам мы репетировали прямо на факультете, в Большой химической аудитории.

Но на четвертом курсе Бобровский отложил барабанные палочки и взялся за ум.

— Я вдруг всерьез задумался: что же произошло с наукой во мне? Что такое? Процесс осмысления совпал с курсовой по физической химии. Мне посчастливилось исследовать абсолютно новые соединения, жидкокристаллические дендримеры.

Появилась первая научная публикация; осень он провел на стажировке в лаборатории Берлинского технического университета.

— Некоторое время, кроме жидкокристаллических полимеров, меня вообще ничего не интересовало. К окончанию аспирантуры в 1999-м у меня накопилось 12 опубликованных статей. Нет, я, конечно, продолжал барабанить, но уже не так всепоглощенно. Появилась мощная альтернатива — я наконец-то почувствовал кайф от научного творчества. До сих пор не отпускает.

В начале нулевых Бобровский, казалось бы, нашел свою группу. Называлась она «Хархан». Четверка металлистов, одетая в оранжевые спецовки железнодорожных тружеников, была вполне востребована на столичных сейшенах. Почти готов был к записи первый альбом, но…

— Жилищный вопрос встал ребром. Понадобились деньги. На съем квартиры зарплаты младшего научного сотрудника явно не хватало. Мой шеф — членкор РАН, профессор и замечательнейший человек Валерий Шибаев посоветовал подать документы на стипендию Фонда Александра фон Гумбольдта, которая предполагала работу в течение года в Германии с приличным окладом. Я посчитал: по возвращении можно однушку на окраине купить. У меня не было мысли уезжать насовсем, здесь оставалась группа — ради меня одного ребята решили год подождать с концертами и с записью альбома!!! — родная лаборатория, к тому же личная жизнь вроде как налаживалась… Мне было к кому и куда возвращаться.

Опубликовав за год восемь научных статей в престижных международных журналах, в феврале 2003-го Бобровский вновь оказался в Москве. Но за год цены на столичное жилье выросли до неприличия, заработанных в Германии денег теперь не хватало даже на комнату в подмосковной коммуналке. Едва записав дебютный альбом, группа «Хархан» распалась из-за внутренних про­тиворечий. Да и с личной жизнью как-то не сложилось.

— Я плюнул на все и накупил барабанов! У меня их много, скоро увидите. Установку надо было где-то содержать, и я нашел вот этот подвал. Здесь оказалось, что можно вполне себе жить, вот и живу…

— Может, вам пойти выпить купить? А то разговор пошел… ух! — прерывает его голос от двери. Там уже давно, прислонившись к косяку, стоит друг Бобровского Юра, звукач подвальной музбазы.

— Не-не-не, — машет руками Алексей. — Чай, кофе — нормально. Барабаны с алко­голем никак не сочетаются. Бутылку пива выпьешь — координация уже не та…

— Ладно. — Бобровский встает. — Надо трубу вынести.

Из-под компьютерного столика он вытас­кивает внушительных размеров телескоп и выносит на улицу — «остывать»:

— Чтобы изображение не колбасило от перепада температуры.

Музыка за стеной смолкает. Музыканты спешно освобождают помещение в надежде успеть на последний поезд метро. На часах половина первого, теперь музбаза в единоличном распоряжении Бобровского.

На студийном полу он раскатывает рулон пятнистого от затертостей ковра. Из вместительной каморки в глубине помещения выносит содержимое: 18 барабанных педалей, четыре малых и три бас-барабана,12 маленьких тонально настроенных барабанов… Тускло-золотистые шляпы цимбал трудно и сосчитать.

На задний план Бобровский вешает несколько гонгов, по центру прилаживает перкуссию, коу-бэллы и еще пару-тройку замысловатых устройств, назначение которых понятно лишь барабанящей публике. Хотя некоторые вызвали бы недоумение и у нее, например, корпус от сгоревшего лазера или жесткий диск от компьютера.

— Это уже мои собственные прибамбасы. Послушайте, как звучат, — Бобровский извлекает палочкой из корпуса лазера и жесткого диска два мягких и чистых звука, один глуше, другой звонче.

Затянув крепления штативов, он отходит в сторону.

— А теперь пойдемте на улицу, вдруг небо прояснилось…

Бобровский не любит барабанить по ночам. По ночам он любит смотреть на звезды. Со словами «Главное в наблюдательной астрономии — чтобы было удобно» он садится на стульчик под телескопом и заглядывает в окуляр.

Белой ягодой светит Юпитер, висящий прямо над выходом из подвала. Тремя горошинами вокруг него вращаются галилеевы спутники: прижимающаяся к планете тусклая Ио, кружащаяся чуть поодаль Европа и оторвавшаяся дальше всех ярчайшая Каллисто. Четвертый спутник, Ганимед, сейчас не виден, он скрылся в тени Юпитера.

— Доброй ночи!

— Здравствуйте, — Бобровский оборачивается на резкий с хрипотцой голос.

— А можно мне это… тоже? — вырастает над ним заводской сторож в кирзачах и камуфляже.

— Да, конечно, присаживайтесь.

— Куда смотреть-то?

— Вот сюда… Видите, это Плеяды, одно из ближайших рассеянных звездных скоплений, так называемые молодые звезды.

— А на Луну можно?

— Сейчас наведу… Хотя, знаете, мы уже порядком замерзли. Приходите в следующий раз. Я тут почти каждую ночь.

— Ладно-ладно, и на том спасибо.

Спустившись в подвал и уложив телескоп, Бобровский сует в карман зубную щетку и тюбик пасты, берет ведро и опять выходит на улицу: туалет и умывальник находятся в соседнем корпусе.

С полным ведром он возвращается в подвал. В руках появляется половая тряпка, он отмывает потертый линолеум, расстилает на полу матрац, подушкой ему служит поддевка из овечьей шерсти, одеялом — плед.

— Раньше здесь крысы водились, лишь недавно удалось вытравить. Довольно неприятное ощущение, когда эти твари по тебе скачут.

Свет гаснет.

Позавтракав двумя бананами и овсяной кашей, в 9.00 голый по пояс Бобровский уже сидит за барабанами.

Разминка в стиле free-jazz: исполняется композиция, сочиненная под впечатлением от Love Supreme Джона Колтрейна. Алексей изредка поглядывает в большое зеркало, висящее напротив.

— Так я контролирую свои движения: механику, плавность, амплитуду…

Блестящий от пота Бобровский «доводит до ума» вещи собственного сочинения. Например, задорную «Елецкую сальсу» — процеженный сквозь мировосприятие родившегося в Ельце парня латиноамериканский мотив.

Вдруг резко вскакивает, выбегает из студии, садится за компьютер.

— Неплохая формулировка для текущей научной статьи в голову пришла. Кроме шуток. Надо записать, пока не забыл.

В полдень Алексей выныривает из метро «Университет», проходит мимо первого гуманитарного корпуса и здания экономического факультета.

Вдоль и поперек тротуара теснят друг друга припаркованные автомобили учащихся, среди которых есть и «бентли», и «мустанги». Суммарной стоимости двадцати метров прибордюрного добра хватило бы на обустройство первоклассной химико-полимерной лаборатории.

— Меня здесь чуть было не задавили: какая-то дурища, видимо, тормоз с газом перепутала, еле отскочил — спасибо барабанам, реакция неплохая…

Через десять минут Бобровский отворяет дверь «собственного кабинета», машинально щелкает тумблером вентиляции, над головой гулко начинает работать вытяжка.

Комната захламлена лабораторно-макула­турным добром. Два стола, разделенные умывальником, растянулись вдоль посеревшей стены. Один, в ядовитых разводах, заставлен мензурками и колбами с реактивами. Посередине второго возвышается горелка Бунзена. Великий немецкий химик Роберт Бунзен изучал окраску пламени в зависимости от состава газовой смеси. Сейчас Бобровский варит на ней кофе.

— Этот можно без лимона, он и так хорош.

Разливает по кружкам и садится за компьютер проверять почту.

Первое письмо — от главреда английского научного журнала Liquid Crystals. Бобровский состоит в редколлегии, и сейчас его просят выдвинуть кандидатуру на ежегодную премию «За лучшую публикацию».

Допивая кофе, он просматривает свой ЖЖ: посты астрономо-барабанно-химического толка составляют основное его содержание. В комнату заходит аспирант Саша:

— Привет. Вроде бы получилось…

 

— Н-да… И как это работает? — спрашивает Бобровский. Они сидят за столом в просторной свежеотремонтированной лаборатории: приборы, компьютеры и шкафчики с химической посудой сверкают новизной и аккуратностью.

Алексей вертит перед монитором ноутбука голубое стеклышко — ЖК-ячейку. Вот на поверхности проступила четкая надпись «МГУ». Он переворачивает стеклышко — надпись исчезает, но тут же появляется смайлик ☺.

— Чудеса! Ну, рассказывай.

— Поляризованный свет в основном поглощается молекулами красителя. Полимер здесь нужен как фотоориентант… — Александр излагает теорию явления и устройство ЖК-ячейки, которую он сварганил за несколько дней своими руками. Объяснение перенасыщено терминами, мало что говорящими непрофессионалу.

— Вроде бы все понятно, — хмурится Алексей. — Но как-то криво. Попробуй сформулировать четче. Не мне же одному ты будешь это рассказывать. Кстати, это запатентовано?

— Запатентовано. Я видел подобное у одних ребят на конференции в Кракове. Но они совершенно не понимают, что происходит.

— Надо шефу показать, ему понравится. И корейцам тоже…

До недавнего времени в коридоре висела солидная табличка, повествующая о расположенной здесь совместной лаборатории химического факультета МГУ и фирмы Samsung. Сотрудничество продлилось три года; в результате помимо научных успехов были отремонтированы два лабораторных помещения, а также куплен дорогой спектрофотометр. Большая часть оборудования оказалась здесь схожим образом: совместный проект с концерном Bayer, совместный проект с компанией Philips и т. д.

— А вот что мы имеем от государства, то есть задаром, — Бобровский указывает на массивный спектрометр 1985 года выпуска. — По российским меркам наша лаборатория оборудована неплохо. Но любая западная на порядок лучше.

Алексей взрывается:

— Нехватка оборудования — полбеды. Приобретение — за свои же деньги! — элементарного реактива или простенького прибора подчас превращается в такую эпопею! В такую нервотрепку! Эта бесконечная бумажная волокита. Эта совершенно ужасная тендерная система. Эти непонятно кем установленные лимиты на закупку оборудования. Вот недавно у нас сгорел азотный лазер. Мы тут же решили купить новый, цена вопроса 40 тысяч. Оказалось, что лимит покупки лазеров факультетскими лабораториями исчерпан. Ну не бред?! И даже когда все препятствия преодолены, заказ может прийти и через месяц, и через три. А должен приходить через несколько дней! Я как-то в ЖЖ прочитал актуальное замечание: «В России две проблемы. Если одну можно решить с помощью асфальто­укладочного катка, то что делать с дорогами — неизвестно».

Закончив беседу с Александром, Бобровский приступает к запланированным экспериментам. Ловко переливая жидкости из пузатых колб в узкое горлышко мензурки, он рассуждает о судьбе своего подопечного:

— Вот, например, Саша. Талантливый аспирант, родом из Барнаула, сейчас живет в общаге. Через полтора года он будет защищать кандидатскую. Количество публикаций уже сейчас у него более чем достаточное, причем в престижных западных журналах. Вариант возвращения в Барнаул Саша, к счастью, не рассматривает, там априори делать нечего. Остаться в нашей лаборатории? Если удастся выбить ставку, то в лучшем случае он будет получать 25 тысяч рублей в месяц. Это я сейчас стал богатым: два с половиной миллиона президентской премии положил в банк и каждый месяц снимаю проценты. А раньше тоже жил на 25. Так вот Саша… Очевидно, что на съем квартиры ему этой суммы не хватит. А если захочет семью завести… Короче, понятно, почему он планирует уезжать. Сейчас собирает документы на стажировку в Дрезден.

— Алексей, почему не уехали вы?

Бобровский на секунду задумался.

— Есть некоторый набор рациональных и иррациональных причин. Например, мне не нравится устройство западной науки. Постдоком ты можешь быть лишь ограниченное время — не более десяти лет или вроде того. Потом или на фирму, или в профессора. Первый вариант даже не рассматриваю, мне это неинтересно, там очень прикладная наука. Второй — это административная нагрузка, чтение лекций, гонки за грантами. Я по натуре своей далек от этого. Мне нравится делать науку своими руками: что-то мерить, синтезировать, и чтобы меня никто не трогал. Я реально тащусь от самого процесса. Худо-бедно я имею возможность здесь этим заниматься. А на Западе я не видел ни одного профессора, возившегося целыми днями в лаборатории.

Алексей миниатюрной лопаткой засыпает в мензурку несколько миллиграммов синего порошка. Раствор тут же приобретает розовый цвет.

— К тому же барабаны и люди, которые со мной играют. Это тоже якорь. Остальное все иррациональное: эмиграция хорошей не бывает. Почитайте, например, Кундеру.

 

Прихватив с собой кювету с раствором, Алексей удаляется к приборам. И несколько часов кряду, поглядывая на секундомер, курсирует по замкнутому кругу: ртутная лампа — спектрометр — монитор компьютера — ртутная лампа.

— Честно говоря, ничего выдающегося в науке я не сделал. Может, головой не вышел, таланта не хватило… Но всегда есть надежда, что, даже занимаясь скучным плановым экспериментом, вдруг увидишь чудо — что-то совершенно неожиданное. Мини-чудеса то и дело возникают, поэтому-то у меня почти сотня научных публикаций. А вот настоящего чуда пока что наблюдать не довелось.

В семь часов Бобровский прерывается:

— Пора ужинать.

Над бунзеновской горелкой заскворчала сковородка; жареная курица, гавайская смесь и кофе — его сегодняшнее меню.

— Самостоятельное приготовление пищи очень экономит бюджет. Правда, иногда возникают конфузы. Следующая дверь по коридору — лекционная аудитория. Иногда студенты ошибаются и поворачивают ко мне. А я тут котлеты жарю!

Ужинает Алексей прямо перед компьютером, параллельно комментирует посты в ЖЖ, добавляет новых друзей, отвечает на вопросы старых. И, помыв посуду, садится за неоконченный текст научной статьи.

— Пора, — говорит он часа через полтора, потягиваясь и разминая спину. — Сегодня репетиция, уйти придется пораньше.

Берет рюкзак, выходит в коридор, на лестницу и пешком поднимается на верхний этаж.

— Сейчас покажу вам еще одно место своего проживания.

Чердачное помещение. Оглушительно гудят моторы вентиляции и лифта. Бобровский отпирает неприметную дверку.

Две комнатенки без окон. Столы и полки с книгами вдоль стен, на дверце шкафа висит деловой костюм с гербовым значком в петлице.

— Это мой единственный костюм. Специально купил для церемонии награждения. Потом ходил в нем на телепередачи — первые полгода часто приглашали. Теперь вот висит…

Под столом в сумке хранятся остальные вещи Алексея. Рядом несколько барабанных педалей, палочки и цимбалы — клубный набор барабанщика. Бобровский наполняет ими рюкзак, проходит в следующую комнату.

— Иногда я остаюсь тайком, естественно, от вахтеров здесь на ночь, когда в лаборатории нужно быть с утра: дипломник защищается или совещание какое-нибудь. Тут же я занимаюсь спортом, — указывает на пару гантелей у стены. — А вот здесь моюсь.

В углу широкий лабораторный умывальник, под ним большой пластмассовый таз, полотенце висит на трубке водопроводного крана.

— Большинство моих знакомых, когда я рассказываю им, как живу, воспринимают это как шутку. Но это мой осознанный выбор. Жизнь, в моем понимании, это случайный подарок. Она очень коротка, а хочется все-таки что-то успеть сделать и в науке, и в музыке. В общем, — улыбается Бобровский, — я победил быт! Тем не менее недавно написал заявление на имя ректора: «Нуждаюсь в жилье». Ладно, пойдемте, а то на репетицию опоздаем.

В десять часов вечера Бобровский встречается в метро с музыкантами группы ByZero («На ноль»). Басист в клетчатых брюках, клавишница в пестрых кедах, гитарист в бежевом свитере и саксофонист в интеллигентских очках в черной оправе.

— Мы играем jazz-core, — поясняет Бобровский. — Это очень экспрессивная музыка, в ней многое простроено на некоей эмоциональной ярости. Но в отличие, например, от панка, где все просто, тут экспрессия интеллектуальная, присутствует некая собранность, структура. А впрочем, как говорил Фрэнк Заппа, «говорить о музыке — что танцевать об архитектуре».

 

Бобровский не любит читать лекции и вести семинары. Но когда его пригласили выступить с публичной лекцией в московском Политехническом музее, он согласился. Доклад назывался прозаично: «Жидкие кристаллы и ЖК-полимеры».

Бобровский начал:

— Я не ставил перед собой задачу загрузить вас обилием информации о жидких крис­таллах. Мне хотелось бы показать, насколько они красивы и интересны с научной и эстетической точек зрения…

Далее последовал краткий исторический экскурс:

1888 год — австрийский ученый Райнитцер открывает жидкокристаллическое состояние вещества под названием холестерилбензоат;

1920-1930-е годы — советский физик Фредерикс устанавливает, что ориентация молекул жидких кристаллов может меняться под воздействием даже очень слабого электромагнитного поля;

1960-е годы — этому эффекту нашли практическое применение. На сегодняшний день каждый из нас имеет при себе кусочек жидкого кристалла, будь то экран мобильника, монитор ноутбука или циферблат электронных часов.

— Фактически прошло 80 лет после открытия жидких кристаллов до того момента, как нашли им применение. Почти век люди интересовались ЖК-состоянием из простого любопытства. Я часто привожу этот пример, когда речь заходит об особенностях финансирования фундаментальной науки.

Затем Бобровский углубляется в наукоемкие детали; неискушенная часть аудитории клюет носами. Однако тут же приободряется, когда на слайдах появляются изображения жидких кристаллов под микроскопом. Действительно, некоторые снимки можно смело вешать в гостиную как шедевр абстрактного экспрессионизма, и вряд ли гости заметят подвох.

В конце концов из зала начинают сыпаться вопросы: «А какое практическое применение тому, чем вы занимаетесь? Налажена ли у вас связь с бизнес-структурами? И по какой схеме она работает?»

Бобровский отвечает неохотно: утилитарная сторона дела его интересует мало, и налаживанием каких-то схем он заниматься не собирается. Для него существуют занятия поинтереснее. Точнее — пофундаментальнее.